Пятая конференция АРСИИ им.Г.Р. Державина

«Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним
столкнёмся на узкой дороге, и одному из нас несдобровать»^[1].
Печорин о Грушницком

«Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии. Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина? Если вы любовались вымыслами гораздо более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады? Уж не оттого ли, что в нём больше правды, нежели бы вы того желали?..»
Как мы видим, уважаемый читатель настоящего очерка, М.Ю. Лермонтов заявляет во вступлении в свой роман своё кредо: писать правду посредством вымысла! Далее, развивая собственную мысль в связи с заявленной выше позицией, автор романа пишет: «Вы скажете, что нравственность от этого не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества!» Странно читать сии строки. С одной стороны, М.Ю. Лермонтов требует «едких истин» или горькой правды, с другой – кокетливо уклоняется от работы по исправлению русских нравов. Но зачем он тогда пишет?
А вот зачем: «Ему (автору романа – А.М.) просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и вашему несчастью, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как её излечить – это уж бог знает!» Оказывается, автор романа лишь весело рисует падшего русского человека. Впрочем, в финале выясняется, что цель исправления русского нрава всё-таки имеет место быть, хотя бы в части определения характера наличного недуга русской души.

Приступим к прочтению первой части романа, озаглавленной «Бэла». В ней Печорин выступает в роли героя-любовника, который из горделивой прихоти путём пошлой интриги заполучает чеченскую красавицу Бэлу, которую побуждает любить себя. Впрочем, в том его особой заслуги и нет вовсе, так как молодая знатная девушка изначально уже выделила его сама из числа всех известных ей мужчин. По ходу развития сюжета романа его автор делает следующее красноречивое замечание: «Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения». Как видно из последнего размышления, М.Ю. Лермонтов воспринимает зло весьма примитивно. Почему? Да потому, что так называемое «уничтожение» последнего и есть свидетельство тому. Иначе говоря, зло как неверное или неправедное действие (стремление) не может уничтожаться. Оно может посредством самостоятельного выявления порочности (ошибочности) деяния (стремления) лишь преодолеваться исключительно добровольно заменой его иным – праведным деянием (стремлением). Тем самым (восхвалением русского здравого смысла) автор романа увлекает своего читателя в сети самообольщения, что, понятное дело, составляет для последнего «долгоиграющую» печальную проблему. Другими словами, запутывая читателя, М.Ю. Лермонтов делает ему, с одной стороны, сомнительный комплимент, с другой – оставляет его в неведении в отношении подлинного качества собственного нрава.
Но двинемся далее по тексту романа. И сразу первая достойная того остановка: «Послушайте, … у меня (то есть у Печорина – А.М.) несчастный характер: воспитание ли меня сделало таким, бог ли так меня создал, не знаю; знаю только то, что если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив; разумеется, это им плохое утешение – только дело в том, что это так». Мы узнаём от самого героя романа его главную особенность – его несчастливость. При этом нас удивляет то, что герой легко снимает с себя всякую ответственность за зло, причиняемое им другим людям. Особенно странно выглядит та мысль, что он якобы вправе поступать так по причине собственного непреходящего несчастья. Как говорится, если зло, идущее от меня к другим, меня самого не радует, то тогда что ли и «взятки гладки» с меня будут? Хитро придумано, ничего не скажешь.
Читаем ниже уже такое: «Глупец я (речь от имени Печорина – А.М.) или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может быть, больше, нежели она (речь о Бэле – А.М.): во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне всё мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать». Опять жалость к себе самому, опять ищем сочувствия к себе – несчастному: видите ли «светом испортился». Могло ли быть такое в реальной жизни? Вряд ли. Горюющий о собственном несчастье злодей есть на самом деле чистая выдумка автора романа, с помощью которой он ловко маскирует нечто подлинное, а значит, и вполне существенное. Но что же именно? Попробуем понять сие с помощью внимательного прочтения последующих частей романа.
В частности, из «Княжны Мери» узнаём уже такое: «Я (речь от имени Печорина – А.М.) лгал; но мне хотелось его (то есть Грушницкого – А.М.) побесить. У меня врождённая страсть противоречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку». Вот как! Герою, как выясняется, лишь очень хотелось побесить другого человека, так как не мог он, видите ли, не противоречить. Прямо-таки недержание какое-то выходит. На самом деле Печорин искал, скорее всего, вовсе не противоречия, он безотчётно искал хоть какого-нибудь смысла собственного бытия, коего, видимо, не имел в связи с особенностями собственного образования, которое в свою очередь и не предполагало поиска последнего, разумея подобное дело и вовсе ненужным. Почему так? Да потому, что ранее Печорин говорил сам о себе, что искал себе лишь славы и счастья, тогда как полновесное образование имело бы в итоге иное стремление – стремление к познанию истины. Вместе с тем, природная одарённость героя буквально вынуждала его насильно искать его. В результате натура Печорина и должна была претерпеть известную порчу, ведь дар спасает либо губит человека.
Чем дорожит Печорин? Вот как он сам говорит об этом: «Я к дружбе не способен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признаётся; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае – труд утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом у меня есть лакеи и деньги!» Молодец! Что ещё скажешь? Таким образом, Печорин не друг, не раб, не повелитель. Но кто же он в таком случае? И возможно ли сие сочетание «не» в действительности?
Ниже находим ещё не менее характерное «не» Печорина: «Я в один прегадкий вечер имел несчастие родиться». Вот как, «имел несчастие родиться»! Но разве возможно в здравом уме и твёрдой памяти горевать о собственном рождении? И нет ли в этом заявлении чего-то аномального или патологического? Получается, что Печорин лишь наказан за что-то собственным рождением. Но тогда выходит, что он и не человек-то, собственно, будет. Непонятное поклонение собственному нерождению есть, очевидно, не совсем человеческое свойство.
Но идём далее. Смотрим приметное: «Печальное нам (то есть Печорину и его приятелю доктору Вернеру – А.М.) смешно, смешное грустно, а вообще, по правде, мы ко всему довольно равнодушны, кроме самих себя». Опять мы видим нелюбовь героя ко всему, что его окружает. При этом он считает, что уж себя-то он вполне ценит и собою, хоть как-то, но всё-таки дорожит. Но возможна ли в действительности комбинация смыслов, подобная изложенной героем выше? Вряд ли. Иначе говоря, не сможет такой человек существовать, ведь всякому из нас всё равно нужны какие-то опоры вовне себя. Затем Печорин дополняет высказанную до того мысль следующим изречением: «Мы (то есть Печорин и Вернер – А.М.) знаем один о другом всё, что хотим знать, и знать больше не хотим…» Таким образом, получается, что герой романа вообще ничего знать не хочет за пределами того, что он знает. Но тогда он сам себя же запирает в пределах уже знаемого, другими словами, его мировоззрение окончательно омертвело, а значит, никуда уже не движется! Странно сие, ведь подобное настроение для здорового человека вряд ли вообще возможно.
Впрочем, ниже Печорин всё-таки ищет посредством доктора Вернера новостей о приезжающих на воды, вернее, сведений об интересе к его персоне княгини Лиговской. При этом герой романа сразу же начинает строить план будущей интриги, дабы спасти себя от скуки. Кроме этого, он вдруг сетует: «Я глупо создан: ничего не забываю, – ничего!» Но разве такое возможно? Или разве помнить всегда и обо всём в силах человеческих? Но тогда Печорин либо попусту бахвалится, либо говорит всё-таки о чём-то другом, например, о том, что он злопамятен, и находит удовлетворение лишь в отмщении за наносимое оскорбление.
Далее Печорин делится уже со своим приятелем Грушницким не менее экстравагантным умозаключением: «Женщины любят только тех, которых не знают». Видимо герой романа по воле автора вновь что-то путает, скажем, любовь и женское любопытство. Последнее действительно сильнее в отношении новых мужских лиц. Как мы видим, М.Ю. Лермонтов, описывая свойства характера или натуру своего героя, явно «пережимает» или преувеличивает естественное. Иначе говоря, его герой становится выспренним или не натуральным.
Характеризуя Грушницкого от имени Печорина, М.Ю. Лермонтов, в частности, пишет о нём следующее: «Надобно заметить, что Грушницкий из тех людей, которые, говоря о женщине, с которой они едва знакомы, называют её моя Мери, моя Sophie, если она имела счастие им понравиться». Тем самым Грушницкий предстаёт перед читателем как своего рода зеркальное подобие Печорина, выражающееся в том, что и первый, и второй ценят лишь собственное переживание и собственное отношение к кому-чему-либо, иное же вполне игнорируют и даже презирают. Но каковы цели героев? Если, скажем, Грушницкий явно по-глупому стремится быть любимым понравившейся ему женщиной, то Печорин несёт в себе уже нечто иное: «А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую всё, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы». Как усматривается из последнего размышления Печорина, он жив лишь реакцией на самого себя. При этом герой романа видит свою роль в «поедании» сильных чувств окружающих людей на свой счёт. Иного для него как бы и нет вовсе.
Кроме того, ниже Печорин формулирует ещё такое понимание особенностей собственной души: «Первое моё удовольствие – подчинять моей воле всё, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха – не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, – не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная гордость». Вот как! Печорин, оказывается, подобен вампиру – бескровному вампиру сильных человеческих переживаний, которые он сам и разжигает в знакомых ему лично людях, в частности, в разговоре с княжной Мери он делает это посредством следующего рассказа о себе самом: «Да, такова была моя участь (участь злого человека – А.М.) с самого детства! Все читали на моём лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали – и они родились. Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, – другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, – меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, – меня никто не понял: и я выучился ненавидеть». Да, здорово выходит: все без исключения оказываются повинны в том, что Печорин вдруг стал плох, а был какой хороший! Но, например, княжна лишь сострадает ему и даже искренно жалеет его. Но герой романа вновь говорит о себе нечто странное: «С тех пор как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние!» Вновь перед нами выпукло представлено понимание Печориным своей роли. С одной стороны, он как бы недоумевает о собственной участи, с другой – ничего не пытается изменить. Кроме того, герой романа, оказывается, жаждет участвовать в драматичных действиях: «Я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть всё огромное и многотрудное здание из хитростей и замыслов, – вот что я называю жизнью». Кстати, сегодня в России творится нечто подобное, например, славно «мочим наших недругов в сортире». Впрочем, Печорин явно не договаривает или скрывает ещё то, что он сам толкает людей к заговорам против себя, сам задирает и дразнит их.
Но разве герой не любит никого? Любит, но странною любовью. Например, возьмём в рассмотрение его старинную любовную связь с замужней женщиной, с Верою: «Кто же виноват? зачем она (то есть Вера – А.М.) не хочет дать мне случай видеться с нею наедине? Любовь, как огонь, – без пищи гаснет. Авось ревность сделает то, чего не могли мои просьбы». Мы видим, что Печорин, очевидно, путает страсть с любовью. Последняя вовсе не огонь, который горит, пока есть чему гореть. Тогда как со страстью всё обстоит ровно так, как и сказано было выше: «без пищи гаснет».
Вместе с тем, герой романа настаивает на том, что он именно тот, кто непременно «готов был им (женщинам – А.М.) жертвовать спокойствием, честолюбием, жизнию…». Однако, читатель, не спеши доверяться! Вызвав к себе глубокое чувство княжны Мери, Печорин вдруг размышляет такое: «…она проведёт ночь без сна и будет плакать. Эта мысль мне доставляет необъятное наслаждение: есть минуты, когда я понимаю Вампира… А ещё слыву добрым малым и добиваюсь этого названия?» Каков, а? Оказывается, вводить в соблазн, в сердечное томление на свой счёт – и есть вампирская страсть или квазилюбовь героя романа, который ещё умудряется при этом сохранять лицо «доброго малого». Можно ли не воспринимать сие печальное занятие как «служение нелюбви», как служение, если хотите, бескорыстное и самозабвенное?
Впрочем, вдруг перед нами в сцене намеренного подслушивания Печориным задуманного против него дуэльного заговора он зачем-то замечает такое: «Я с трепетом ждал ответа Грушницкого; холодная злость овладела мною при мысли, что если б не случай, то я мог бы сделаться посмешищем этих дураков. Если б Грушницкий не согласился, я бросился б ему на шею». Странно читать последнее, особенно то, как герой романа якобы бросился бы на шею человеку, которого он изначально презирает, а себя при этом ценит выше всех и всего на свете. Вероятно, что в данном случае М.Ю. Лермонтову изменяет понимание сути собственного героя. Иначе говоря, он вынужден хоть как-то прикрыть морально его совсем уж неприглядное лицо – безумное лицо человека, охваченного тотальной нелюбовью к людям.
Но что ещё нужно Печорину, или что он хранит изо всех наличных сил? В частности, вдумаемся в следующую тираду: «Я готов на все жертвы, кроме этой (женитьбы на княжне – А.М.); двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы моей не продам». Но зачем ему свобода, что толку в ней для него? Оказывается, он дорожит ею из-за предсказания цыганки, в котором ему якобы суждена смерть от злой жены. Вот как! С одной стороны, Печорин смерть демонстративно презирает, а с другой – с ума сходит от страха перед нею. Видимо, М.Ю. Лермонтов совсем плохо понимал, что сам писал о своём герое. Другими словами, Печорин получается у писателя печальным глупцом, не могущим осознать внятно даже самого себя.
Впрочем, продолжим чтение знаменитого романа. Ниже видим снова нечто весьма примечательное: «…я (речь от имени Печорина – А.М.) когда угодно готов подвергать себя смерти, но нимало не расположен испортить навсегда свою будущность в здешнем мире». Что удивляет в последней тираде? А то, что герой романа вновь противоречит себе: если он всерьёз готов пожертвовать своей жизнью, то непонятно, почему вдруг его так волнует его же будущность «в здешнем мире». Получается одно из двух: либо нет на самом деле никакого риска для жизни, либо, простите, Печорин попросту думать хорошо не умеет. Иначе говоря, герой романа лишь хорохорится перед читателем, и не более того.
С другой стороны, далее выясняется, что Печорин всё-таки готов умереть: «Что ж? умереть так умереть! потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно… зачем я жил? для какой цели я родился?.. я не угадал этого назначения… сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я упадал на голову обречённых жертв, часто без злобы, всегда без сожаления… Моя любовь никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия; я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости и страданья – и никогда не мог насытиться». Снова то же, или опять вместо любви налицо лишь страсть, превратно понимаемая как любовь. Другими словами, герой романа выглядит полным заложником нелюбви, которую он сам так и не в состоянии обнаружить в себе как своего рода личную врождённую патологию.
Но М.Ю. Лермонтов не может не «подкрасить» своего героя в канун его дуэли с Грушницким положительной краской: «Я помню – в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно всматривался я в каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей! как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль!» Но разве это речь уже известного нам Печорина? Разве этот персонаж способен был так тонко и глубоко воспринимать природу, имея в своей душе тотальную нелюбовь к людям? Впрочем, ниже от имени героя романа читаем следующее его признание доктору Вернеру: «Во мне два человека: один живёт в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его; первый, быть может, через час простится с вами и миром навеки, а второй… второй?..» Как мы видим, Печорин не знает, в ком и в чём, собственно, есть он сам. Возможен ли подобный человек в реальной жизни? Вряд ли. В реальной жизни неизбежно придётся выбирать: как и во имя чего быть, а значит, придётся сопрягаться с миром уже не понарошку, поверять свои предпочтения на прочность вполне всерьёз.
Что ещё добавить примечательного к портрету героя романа? Вероятно, для этого подойдёт фрагмент письма Веры с его яркой характеристикой Печорина: «…в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное; в твоём голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая; никто не умеет так постоянно хотеть быть любимым; ни в ком зло не бывает так привлекательно; ничей взор не обещает столько блаженства; никто не умеет лучше пользоваться своими преимуществами и никто не может быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается уверить себя в противном». Как мы видим, характеристика действительно любившей Печорина женщины целиком и полностью укладывается в ранее уже высказанную мысль о его тотальном «служении нелюбви». Иначе говоря, герой со страниц романа выступает всем своим существом, всей своею судьбой в роли ненанятого адвоката названной выше нелюбви. И его от этой странной роли никак не освобождает даже его неудачная попытка нагнать в пути внезапно уехавшую и всё-таки любившую его женщину. Потерпев фиаско, он размышляет уже привычным для себя образом: «Я понял, что гнаться за погибшим счастием бесполезно и безрассудно. Чего мне ещё надобно? – её видеть? – зачем? не всё ли кончено между нами? Один горький прощальный поцелуй не обогатит моих воспоминаний, а после него нам только труднее будет расставаться». И это всё о женщине, которая для него одного «потеряла всё на свете».
Теперь, расставаясь с доктором Вернером, Печорин вновь верен своему «служению нелюбви», которое выявляется так: «Он (доктор Вернер – А.М.) на пороге остановился: ему хотелось пожать мне руку… и если б я показал ему малейшее желание, то он бросился бы мне на шею; но я остался холоден, как камень, – и он вышел». Далее герой романа не мешкая приговаривает его незаслуженно к позорному столбу: «Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка, помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства, – а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто имел смелость взять на себя всю тягость ответственности. Все они таковы, даже самые добрые, самые умные!..» Что тут скажешь? Совсем несправедлив, совсем плох Печорин, ведь доктор как только мог пытался упасти его от убийства Грушницкого, и даже после случившегося имел к нему тёплое чувство, жалел его. Тогда как герой романа лишь гордится собой и ропщет на других, что его не понимают. А что же в финале его отношений с княжной Мери? Нервное расстройство у последней на почве вызванного им намеренно к себе самому сердечного чувства, с которым же он обходится удивительно жестоко. В результате – её к нему признание: «Я вас ненавижу…» Что тут ещё добавить?
В последней части романа «Фаталист» главное лицо предстаёт перед читателем опять в мрачных тонах. В отличие от своих сослуживцев Печорин соглашается на пари с поручиком Вуличем, решившим вдруг доказать ценой собственной жизни ту мысль, что приход смерти не зависит от желания её самого человека. Что в приведённом случае примечательного? А то, что герой романа легко соглашается на спор рискнуть чужой жизнью. При этом сам Печорин также, как выясняется из текста романа, являлся сторонником того, что приход смерти к человеку предопределён Свыше и спорить ему с Вуличем, соответственно, не имело смысла. В частности, он думал в момент пари такое: «Я замечал, и многие старые воины подтверждали моё замечание, что часто на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы, так что привычным глазам трудно ошибиться». Тем самым герой романа ввязывается в спор лишь из самого желания спорить, а значит, невольно и убить своего оппонента. Что здесь сказать? Видимо, страсть Печорина к участию в формировании трагических ситуаций полностью владела им, и он был её верным орудием. Когда же герой романа, рискуя собственной жизнью, помогает казакам захватить убийцу Вулича, то и тогда он поступает так лишь во имя удовлетворения собственной страсти: «В эту минуту у меня в голове промелькнула странная мысль: подобно Вуличу, я вздумал испытать судьбу».
Завершая очерк, уместно заметить следующее. Герой романа – Печорин является фигурой очевидно трагической. Причём он не просто несчастен, но он тотально стремится быть таковым. Складывается даже впечатление, что всё положительное в его характере имеет своей истинной целью опять же несчастье героя. Другими словами, М.Ю. Лермонтов в романе «Герой нашего времени» силой своего художнического дара создал нереальную демоническую личность, сочувствие которой, как говорится, выйдет «себе дороже». Почему? Да потому, что сие отношение побудит всякого, так или иначе, в той или иной степени к подражанию поступкам сего синтезированного из порока лица.
Но разве глубоко порочное лицо симпатично будет? Да, если говорить о грубом пороке, то оно (лицо) не будет симпатично, а ежели речь вести уже об эстетически безупречном человеческом падении, то соблазн будет вполне возможен. Но как себя может являть названное выше падение? А например, в нелюбви (в ненависти). Вспомним слова несчастного Грушницкого, сказанные им буквально за секунду до своей гибели: «Стреляйте! – отвечал он, – я себя презираю, а вас (Печорина – А.М.) ненавижу… Нам на земле вдвоём нет места…» Такое вот понимание смысла человеческой жизни от М.Ю. Лермонтова. Причём нам и в голову не приходит, что перед нами своего рода ученик Печорина, который, подпав под обаяние личности последнего, буквально впитал в себя и развил до предела его идеологию нелюбви.
Кстати, последнее несчастье, вероятно, случилось и в жизни самого М.Ю. Лермонтова, который добился-таки от Мартынова лютой ненависти к себе, как раз и приведшей к трагической гибели поэта. Иначе говоря, обольщение всем порочным не проходит бесследно, не может иметь нейтрального воздействия. Поэтому эстетическая защита или оправдание нелюбви ведёт неизбежно к печальным последствиям в реальности, а значит, нелюбовь должна быть всегда опознаваемой и осуждаемой всяким разумным человеком.

Примечания:

^[1] Цитаты из текста романа М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» даются по изданию: Лермонтов М.Ю. Сочинения в двух томах. Том второй / Сост. и комм. И.С. Чистовой; Ил. В.А. Носкова.– М.: Правда, 1990.– 704 с., ил.

Публикуется по изданию: АРСИИ им. Г.Р. Державина. Сборник трудов Пятой конференции АРСИИ им. Г.Р. Державина / Под общ. ред. проф. Д.Н. Киршина.– СПб.: Российское изд-во «Культура», 2007.

Сборник трудов V конференции