Е.С. Роговер. Больше чем поэт. Глава 10.
Думая о будущем

Прогнозируя дальнейшее развитие творчества Евгения Павловича Раевского, мы хотели бы пожелать ему сохранить романтическую окрылённость его поэзии. Нам уже приходилось писать о том, что по природе своей его творчество романтично. Более всего романтизм поэта проявляется в противопоставлении лирического героя действительности, которая для него во многом неприемлема. Этого героя отталкивает бездуховность окружающего мира, на глазах возрастающая. «Подмятой», как сказано в его стихах, оказалась красота. Продолжает погибать культура. Прежние ценности оказываются обесцененными. Поносится, очерняется русская классика, а литература вообще изгоняется из списка дисциплин, подлежащих обязательному изучению. Всерьёз обсуждается вопрос о том, нужен ли в книгах писателей мат, то сквернословие, против которого протестовал Раевский. Усиливается давление и распространение «массовой культуры», проникшей во все сферы искусства. Люди, по словам нашего поэта, заняты «поиском сокровищ»: дешевой нефти, атомной руды, «под лампами технических чудовищ, / В скоплении отравленной воды». Этого лирического героя ужасает «уродство безумства власти, тупости войны», холопское коленопреклонение перед новыми идолами, когда «панически мы кланялись портретам / И лозунгам какого-либо “я”». В прекрасном стихотворении «Отцам и дедам» выражается открытая неприязнь к «цепям сталинщины», с гневом говорится о «народном бессилье» и с глубокой скорбью о «пред Сталиным склоненной России». А ведь сегодня предпринимаются попытки возродить преклонение перед тираном и «тирании сталинских химер». Хотелось бы, чтобы Раевский оставался верным тому обету «на будущие годы», которые он давал:

…что в ножны времени не будет вложен меч
Борьбы за полновластие народа.

Хочется ещё раз вспомнить стихотворение высокого гражданского накала «Куда ни глянь!», где с большой публицистической страстью передаётся «абсолют непризнанного мной». В это ёмкое понятие включался ряд негативных явлений, не принимаемых героем Раевского:

Здесь некрасивость, там бесстыдство власти,
Здесь грех насилья, там гордыни грех,
Здесь крики бедных, там войны успех…

Отвергаемые лирическим героем антиценности обнаруживаются не только в общественной сфере, но и в области морали, искусства, поэзии:

Там недозрелость творчества, укор
Здесь крик тщеславья, хамства нападенья.
Там под Россией вытемнился вор…

С телеэкрана по-прежнему идёт пропаганда алкоголя и хмеля, весёлых распитий, против которых так гневно выступал Раевский в стихотворении «О беспощадности пьянства». В литературе сегодняшних дней немало «попсы», «чернухи», мелкотемья, которые вызывали справедливый гнев лирического героя поэта да и самого автора в его открытых инвективах.
Хотелось бы, чтобы эту былую гражданственность своего творчества Евгений Раевский культивировал и в последующем. Думается, что будет не лишним ему обогатить свою поэтическую палитру стихами сатирического звучания, где он мог бы проявить себя и приоткрыть эту грань своего дарования, которая имеется у него в потенции.
Среда, некогда окружавшая поэта, примечательна своей завистливостью, агрессивной наступательностью, очевидной ущербностью, готовностью преследовать талантливого автора. Такой она предстает во многих стихах Раевского. Его лирический герой противостоит «убогому бреду», всем гримасам действительности. Это противостояние серому и недоброжелательному окружению напоминает романтическую оппозицию дара – бездарности, таланта – его хулителям, Поэта – толпе. Унылому, будничному, бескрылому миру в поэзии нашего автора резко противопоставлена крылатая личность, жаждущая оторваться от прозаической повседневности и устремиться либо к звёздным сияниям, либо к бурному морю, либо, наконец, уйти в интимный мир любви.
Вот почему так развит в стихах Евгения Раевского мотив полёта – во сне и наяву. Лирический герой стихов постоянно жаждет непременного устремления «в иные измеренья». Он мечтает уподобиться птице:

Мне бы крылья – я б в небо-море
Полетел молодою чайкою! –

восклицает он в стихотворении «Таёжное». Правда, лесные существа готовы принять его в свою сказку и без крыльев, но он не случайно безмолвствует в ответ на это приглашение: ему более радостно вступить в спор с птицами или обрести их облик.
В другом случае лирический герой мечтает «чтобы лететь кометою большой» («Великий Некто»), он уверяет: «Не в путь собрался я – в полёт» («Восторгом вспорот сонный свет…»). Потому себя называет он или «крылатым», или «окрылённым». Но и свою подругу он хочет видеть непременно крылатой, в ряду тех героинь русской классики, которые обладали этим свойством: Ярославна – Катерина – Наташа Ростова – Лариса Огудалова – Нина Заречная – булгаковская Маргарита. Он желает, чтобы возлюбленная «обрела окрыленье» (стихотворение «Я»). Став крылатой, она побуждает героя к паренью, к устремлению вверх. «Желанная, верни меня в полёт», – просит он женщину. И читателя он молит о том же: «Побудь со мной в полётности одной» («Размышления поэта»). Так художественно разветвлена эта романтическая тема.
С небом и космосом, где нередко парит герой стихов Раевского, связан мотив звёзд, достаточно часто звучащий у романтика. Он хочет лететь «до сказочных звёзд». Если в стихах Михаила Лермонтова (одного из любимых поэтов Раевского) «звезда с звездою говорит», не вступая в контакт с одиноким человеком, то теперь устанавливаются иные, особые отношения со звёздами: «Я с каждою звездой блаженно дружен» (стихотворение «Ты слушаешь мечты моих безмолвий…»). «Я верил каждой утренней звезде», – вспоминает поэт в «Блюзовом сонете». Жизнь людей он склонен уподоблять жизни светил: «И останемся мы, словно звёзды, нетленны» («Голос света»).
Не только в космические дали устремлён герой лирики поэта, но и в бурливое море. Оттого в этих стихах возникает ещё один мотив – мотив паруса. В «Алой мистерии» читаем: «На горизонте вспыхнул алый парус». В стихотворении «Когда написанная страсть…» вновь говорится о том, что «…влеком заветный парус в море». Он не случайно назван «заветный»: ведь этот образ воскрешает дорогой поэту лермонтовский парус.
Заметим, что в стихах Евгения Раевского мы встречаем и другие родственные образы: каравеллы, «рыцарей морей», шествие человека «меж дождей и молний», «в небе грозный бой», битвы смелых. Всё это, конечно же, картины особого мира, передающие романтическое мироощущение автора. Не случайно подруга поэта слушает его, «романтикой изведывая вечер», а сам он любит её «романтично» («Женщине весны») и признаётся: «Подвержен я романтике». Даже снег под задумчивым окном резвится в этом созданном поэтом мире в своём «романтическом скерцо» («Чистый сонет»). Теперь понятно, почему лирическому герою этих стихов присущи максимализм и необычные масштаб и интенсивность чувствований: «Рассёк бы я сто туч своим пером», «мне нет в Любви примеров и мерил», живу, «мечтами ударяясь о светила».
Мы намеренно остановились на раскрытии романтического мировидения, характерного для Раевского и его лирического героя, чтобы показать их особую приверженность к необычному, яркому, загадочному, чрезмерному, конфликтному, словом, к миру романтическому. И нам кажется, что эту возвышенность чувствований Раевскому в будущем следует сохранить и развить, ибо это для него глубоко специфично, оно отражает природу его таланта и выражает его сущность.
Необходимо по-прежнему быть верным теме любви, столь органичной для таланта Е. Раевского, но, может быть, не следует замыкаться только на ней. Есть много других значимых тем и мотивов, передающих многокрасочность мира и разнообразие палитры художника слова. Отражая их (красoты родной природы, великолепие архитектурных сооружений и памятников, неповторимость живописных полотен, впечатления от встречи с зарубежными странами, позорные явления социальной действительности, тайны поэтического озарения, муки творчества, смена поколений, жизнь и смерть) поэт может значительно расширить диапазон и границы своих отражений. В этом есть необходимость.
Как и прежде, желательно культивировать форму сонета, так хорошо освоенную Раевским и так ему удающуюся. Но, может быть, в будущем ему полезно будет освоить и другие формы, и иную строфику: терцины, стансы, секстины, лермонтовское семистишие, октавы, канцоны, дистих, триолет, рондо. Как это будет свежо и живо! Как неожиданно прозвучат эти формы, и как разведут руками недруги Раевского, пораженные этим разнообразием и стремлением к новизне! Никакого застоя, никакой окостенелости!
Стихи Е. Раевского так хороши, что композиторы вновь и вновь будут писать к ним музыку и создавать чудесные романсы. Но, может быть, не следует довольствоваться только этим преобладающим у него лирическим жанром. Как было бы интересно попробовать себя в балладах (одна имеющаяся у него не в счёт!), гимнах (в том числе – сатирических), кантатах, баснях, эпиграммах, реквиеме и даже эпитафиях.
А может быть, не стоит вообще ограничивать себя только небольшими лирическими стихотворениями и выйти к лирическим и лиро-эпическим поэмам?! Помнится мне пожелание, высказанное Сергеем Макаровым в одной из его статей: «От всей души, – писал он, – поздравляя своего товарища по перу и поэтическому цеху с новой творческой удачей, я, тем не менее, хотел бы призвать его к новой кропотливой работе над крупными поэтическими формами. Запас его мастеровитости обязательно должен вылиться в эпические полотна»¹²². Это умное, проникнутое дружескими чувствами пожелание, в котором С. Макаров предлагал Раевскому попробовать себя в поэмах, легендах, сказках. Стoит прислушаться адресату и к этим рекомендациям.
Скажем о фактуре стихотворений нашего автора. Иногда яркая эмоциональность его стихов парадоксально соединяется с трезвой рациональностью, рассудочностью. Сам поэт ощущает это схождение, эту амплитуду колебаний «от любви – до кипенья сознания» («Осенняя радость»). Иногда это сопряжение вводится для того, чтобы придать стихам о переживаниях чувств философичность. «Разумна простота фантазии вечерней», – читаем мы, например, в «Видеосонете». А в философско-публицистическом стихотворении «Что в мире есть сильнее красоты?» развернута известная мысль Ф. М. Достоевского о красоте, которая спасет мир. Но в других случаях поэт предаётся рассуждениям о любви; слово становится отвлеченным символом и пишется со строчной буквы. Появляются логические понятия и суждения типа «вынянчил мысленность», «мой разум … на взаимную мысль помноженный», «понять меня средь множества понятий» и т. д. Но сам поэт хорошо знает при этом, что «мышленье не всегда / Влеченью абсолютная порука» («Пишу из ночи звёздопись в тетрадь…»). И к тому же он умеет отвлеченный образ превращать в реальный, а мистический и сакральный – в земной¹²³. Это умение – залог последующего совершенствования в будущем.
Лексика стихов Евгения Раевского не допускает до себя ни варваризмов, ненужных иностранных слов, ни канцеляризмов, ни диалектных выражений. Их нет. Но сложные, придуманные поэтом слова, «неологизмы» (типа «отчествую», «цветоворот», «нежновиденье», «хрусталистая», «лампадность», «светотолк») и абстрактные понятия иногда оказываются в стихах неуместны. Ещё хуже, когда в строки вводятся «красивые», но весьма мудреные словосочетания вроде «плеск груди», «рыдания терпенья», «сжималось сердце в краткий афоризм», «искренность, сошедшая с небес», «пылкая тайна». Хочется надеяться на строгий отбор речений и на требовательность в использовании словосочетаний, которые Евгений Раевский проявит в будущем. Он ведь умеет писать образно и в то же время светло, просто, без изысков и сентиментальных красивостей. Думаю, так и будет он писать и в дальнейшем.
Заканчивая книгу, я хочу пожелать Евгению Павловичу Раевскому, герою своего повествования, которого я люблю и уважаю, неостановимого движения вперёд, новых озарений, очередных книг, всегдашнего совершенствования. Я ожидаю выхода Собрания его сочинений, в котором будут самые разнообразные жанры, формы и ритмы, новые стихи о России и родном Петербурге. Я уверен, что товарищи по перу и читатели всегда будут благодарны Поэту за всё, что он уже сделал и сделает в будущем.

Предыдующая глава Монография Е.С. Роговера
«Больше чем поэт»