Е.С. Роговер. Больше чем поэт. Глава 6.
Сборник «Ученик Петрарки»

Новый этап творчества Евгения Раевского ознаменован выходом нового поэтического сборника, названного «Ученик Петрарки». Это объёмная и прекрасно изданная российским издательством «Культура» книга (2003), в определенной степени носит итоговый характер, суммируя всё наиболее примечательное, что ранее было написано и опубликовано поэтом. Из первого сборника «Власть сонетам» сюда вошли такие вещи, как «О себе и сонете» (стихотворение по-своему программное), «О поруганной вере», «О беззащитности честности», «О потерянной дружбе», «Зимний сонет», «О царствующем рабе», «Памяти Игоря Талькова». Из сборника «Я видел нечто светлое…» в новую книгу пришли «Ностальгия по любви», «Баллада о бесправном герое», «Притча», «Светлый сонет» и др. Из книги «Любовь моя – волшебное дитя» Е. Раевский отобрал «Сергею Есенину», «Дмитровский мираж», «Монолог юноши из Афин», «Любовь моя – волшебное дитя», большой ряд сонетов, «Вне любви не пою…», «Весенний романс» и др. Из сборника «Тем, кто меня не любил» в итоговую книгу перешло стихотворение «Моим завистникам». Из книги «Благодарю» поэт предпочёл взять «Ожерелье вольных эротических сонетов», а также стихотворение, давшее название сборнику 2000 года, и афоризмы.
Таким образом, книгу «Ученик Петрарки» следует рассматривать и как своеобразную антологию ранее написанного, и как творческий отчёт о сделанном в последнее десятилетие XX века. Но одновременно это новый рывок вперёд, утверждение своих предпочтений, верности определённым поэтическим традициям, своего творческого кредо зрелых лет.
Выскажем своё суждение о названии новой книги. Я не думаю, что автор нового сборника сам решился бы назвать себя «учеником Петрарки». Уже хотя бы потому, что своими стихотворениями он воспроизводит структуру не петрарковских сонетов, а шекспировских, построенных из трёх катренов и одного заключительного двустишия. На это, кстати, обратила внимание и Елена Сакс, заметившая, что «у поэта излюбленным является не итальянский, а английский ‹…› сонет, и вообще его поэзия испытала гораздо более сильное влияние античной культуры»⁹². Мне же не хочется говорить о «влиянии», поскольку эта категория ставит поэта, испытавшего влияние, в зависимое и даже унизительное положение. В случае с поэзией Раевского следует говорить не о влиянии и ученичестве, а лишь об отталкивании от определённого образца при сохранении безусловной самобытности и неповторимости. Во всяком случае, сам Е. Раевский никогда, насколько мне известно, не называл себя «учеником Петрарки». Тем более что и внешняя структура, и внутренняя форма его сонетов (с их частой перекрестной рифмовкой, со своим ритмом, современной прихотливостью любовного чувства) совсем не похожа на творения певца Лауры. Название новой книжки пришло из статьи В. А. Шошина⁹³, где он, имея в виду только родственность любовной темы и муки слова у обоих творцов, применил и это уподобление, и это выражение, по чьей-то недоброй воле попавшее на обложку и способное озадачить читателя, который может заподозрить Евгения Раевского в нескромности. Спасает то, что заголовок звучит как произнесенный со стороны, в третьем лице, но не в первом – дескать, «Я – ученик Петрарки». Слава Богу, этого хотя бы на обложке нет.
В новой книге Е. Раевского по-прежнему господствует сонет. Совокупность произведений этой формы, так богато представленных в сборнике, даёт представление о зрелом мастерстве, достигнутом поэтом.
Среди сонетов Евгения Раевского есть такие, которые по праву можно назвать «правильными» (пользуемся термином, встречающимся в стиховедении). К числу подобных произведений можно, например, отнести «Гордый сонет», впервые опубликованный в книге «Я видел нечто светлое…» и воспроизведенный в «Ученике Петрарки». Его соответствие канону, утвердившемуся окончательно практикой Ж. М. де Эредиа (1842–1905)⁹⁴, выражается прежде всего строфикой. Подобно таким, например, шедеврам этого испанского поэта, как «Подражание Петрарке», «Шпага» или «Антоний и Клеопатра», «Гордый сонет» состоит у Раевского из двух катренов и двух терцетов. Следование канону сказывается далее в расположении рифм. Формулу катренов можно представить как ABBA – CDDC. Это один из вариантов самой совершенной разновидности рифмовки. Формула терцетов «Гордого сонета» такая: EFF – EFE. Как видим, первая часть сонета написана на рифмы опоясывающего типа, а вторая, состоящая из двух терцетов, построена на двух рифмах (здесь наблюдается некоторое отступление от строгого канона, требующего, чтобы рифменная монотонность восхождения (Aufgesand) уравновешивалась бы разнообразием рифм в нисходящей части (Abgesand). Однако в «Гордом сонете» чётко выдержано другое правило, согласно которому должны существенно отличаться первая и последняя рифма сонета: он открыт стихом с мужской рифмой, а завершается строкой с женской рифмой. Это обусловливает различение рифм катрена и терцетов⁹⁵.
Соблюден и размер канонического сонета. Стихотворение Е. Раевского написано, как того требуют правила, пятистопным ямбом. Вот его начало:

Я в Гордость облачался и молчал,
Незваный страх отстукивал в коленях,
Ты слышала рыдания терпенья?
Стон памяти меня изобличал.

Правила предписывают, чтобы в сонете с чередованием мужских и женских рифм было определенное количество слогов – 147 (то есть семь строк одиннадцатисложных и столько же десятисложных). Эти требования также строго соблюдены автором характеризуемого сонета: в нём семь десятисложных и семь одиннадцатисложных стихов, а всего 147 слогов.
Учтен Е. Раевским и такой композиционный закон: каждая строфа представляет здесь законченное целое. Катрены строго разграничены своим смыслом и синтаксисом, переносы отсутствуют. Терцеты могут быть приняты за одну единицу: тематически и синтаксически они сближены, первый терцет завершается запятой, отделяя ею сочиненные части сложносочиненного предложения.
Если от формы сонета обратиться к его содержанию и сокровенному смыслу, то можно увидеть, как нервное, напряженное состояние влюбленного, прикрытое гордой позой (первая строфа) поддерживается передачей такого же психологического самочувствия (во второй строфе), но более очевидного и сильно выраженного (здесь тема достигает своей кульминации). В первом терцете тема ослабляется, нисходит и во втором терцете получает свою развязку: досада находит выход в творчестве.
Но таких строгих сонетов, произведения почти безукоризненной правильности и подчинённости канону у Евгения Раевского немного. Он ощущает себя свободным в законах версификации. Гораздо чаще он строит свои сонеты не по изложенному принципу и не по форме Данте – Петрарки – Ронсара – Эредиа, а по канону, установленному Шекспиром. Поэтому обычно в них встречаются три катрена и увенчивающее их двустишие, по той же причине рифмовка у нашего поэта преимущественно перекрестная, как и у классика английской литературы, сменяемая смежной рифмой в последних стихотворных строчках. Вот характерный пример из Шекспира – его 116 сонет:

1-й катрен:
Мешать соединенью двух сердец
Я не намерен. Может ли измена
Любви безмерной положить конец?
Любовь не знает убыли и тлена.

Двустишие:
А если я неправ и лжет мой стих,
То нет любви – и нет стихов моих!⁹⁶

По этому принципу написано большинство сонетов Раевского, например, вошедшие впервые в сборник «Ученик Петрарки»: «Твои цветы», «Прозрачный облик», «Любовь не объявляй порочной красоте…» и многие другие. Нередко в них ощущается раскованность, свобода поэта, неподчиненность строгим правилам. Например, сонет «Вне любви не пою…» построен на дактилических рифмах и оттого количество слогов в нем отнюдь не 147, а на 17 слогов больше. В других сонетах увеличено количество катренов («Великий Некто»), что отражается и в названии: «Пространный сонет» содержит не три, а 6 катренов. «Хрустальный сонет», будучи выверен по итальянским меркам, содержит в первом катрене перекрёстные рифмы (причём все женские), а во втором – опоясывающие (при этом мужские рифмы чередуются с женскими). Зато терцеты построены на трёх рифмах, но доминируют неточные: «зазеркалий» – «лепестками»; «тепло» – «льдом».
Е. Раевский создаёт большинство сонетов свободно, без обязательной оглядки на каноны. Таков, например, сонет «Спружинила строка, изыскивая Вас…». С одной стороны, в нём имеется «лишний» по отношению к канону катрен. С другой, перекрёстная рифмовка первых трёх четверостиший сменяется в четвертом – рифмовкой опоясывающей. А на смену пятистопным строкам сонетов здесь является шестистопный стих. Аналогичным образом построен сонет «Мнимый грех» (с эпиграфом из Шекспира). Здесь не три, а пять катренов. Перекрестная рифмовка большинства строф чередуется с опоясывающей в третьем катрене.
Однако Е. Раевский стремится быть верным одной несомненной закономерности. Он обыкновенно выдерживает определенный ход лирической мысли: сначала идёт восходящая ветвь в начальных катренах (причём в первом намечается завязка, и во втором следует развитие темы), а затем нисходящая – в двустишии. Что же касается третьего четверостишия, то на него приходится вершина темы, высшая точка в её развитии. Тринадцатый и четырнадцатый стихи заключают в себе и вывод, и логическое ударение, и эстетическое закругление целого.
Таков, например, ход логической мысли сонета «Сергею Есенину». В нём интерес и внимание автора сосредотачиваются не на форме, а на содержании. Восходящая ветвь обнимает все три катрена. Лирический герой, обращаясь к великому поэту, с горечью упоминает о слабостях своего кумира: он «пил вино», «хулиганил», «резвился», ночь слышала его хмельной голос, «скандалил с Богом». Но параллельно этому мотиву развивается другой: Есенин «любил», был «певцом земли», «звезды ощущал … как земное», выражал в стихах «святое и родное». Две музыкальные темы сплетаются на подступах к заключительному двустишию и завязываются «узлом», чтобы быть развязанными в финальных строках. Круто нисходящая ветвь приходится на последний стих, начатый с противительного союза: «Но пел Святой Руси тепло и много». И это – в конечном счёте – оправдывает все слабости, все грехи, все «сбои» и объясняет, почему Сергей Есенин так дорог лирическому герою, отчего автор послания плакал над любимыми страницами («остался я слезой на строчках»), «напивался» его музыкой «до мальчишества» и восторгался его «песнею мечты».
Для сонетов Евгения Раевского характерна и определенная философия этой формы. По словам известного немецкого поэта и теоретика И. Бехера, в сонете «может найти своё самое четкое выражение самая высокая человеческая мысль»⁹⁷. Развивая своё суждение, И. Бехер говорит о том, что сонет является подлинно диалектичным видом поэзии. «Схема его имеет содержательный характер, а именно: первый катрен – теза, второй – антитеза, а последующие два терцета – синтез. Положение, противоположение – в первых двух катренах и снятие их в заключении, занимающем два терцета, характеризует чистую форму сонета»⁹⁸.
Такая отмеченная теоретиком диалектичность прослеживается в «Светлом сонете» Е. Раевского. Правда, он тоже лишен терцетов и построен по шекспировскому канону. Но закономерность, выявленная И. Бехером, присутствует и здесь. Первые два катрена рисуют танец героини при свете свечей. Это авторский тезис. Третий катрен, начатый с противительного «но», говорит о свете, исходящем от лирического героя. Этот свет не менее интенсивен, чем свечение танцевальных движений. Таков антитезис. Заключительное двустишие содержит некий синтез. Оба световых луча соединяются, рождая желаемое единство:

Я танцевать с тобой хочу,
Не задувай любви свечу.

Родственная диалектика наблюдается в сонете «Пленителен твой запах чистоты…». Первый катрен заключает любование красотой возлюбленной. Её совершенство сопряжено с ощущением чистоты в физическом и этическом смыслах. Это тезис. Любящий тоже обладает этим свойством, к тому же он создан для героини, ей в угоду. И потому вовсе не уместно присутствие третьего персонажа, воспоминание о другом, «о нежности былой…». Это способно разрушить воцаряющуюся гармонию. Таков антитезис, заключенный во втором и третьем катренах. Похожесть обоих любящих, их несравнимость с другими и эстетическая несравненность (здесь идёт любопытная игра словами) становится основой для сближения, для взаимного любования друг другом и, значит, для любви. Таков синтез, установленный в двустишии:

Я несравним, как несравненна ты,
Нет для меня желанней чистоты…

Вот сонет без названия, начинающийся строкой «Молчит невинностью притихший ветер в небе…». Его первая строфа представляет собою пейзажную зарисовку. Здесь передается морозная ночь, отмеченная наступившей тишиной, холодом, красотой, смирением. Небосклон величествен и прекрасен. Хотя ползут мглистые тучи, но его венчает «смиренный месяц, словно белый лебедь».
Второй катрен возвращает к земной реальности. Вопреки ночной тишине и оцепенелости, здесь, в доме, где встретились любящие, господствует напряженное движение. Шуршание невидимых ночных существ дополнено воспринимаемыми слухом жестами людей. Звукам ночи вторят ощущения осязательные. Люди оказываются во власти этих впечатлений: «Я подчиняюсь силе осязаний», – признаётся лирический герой.
Третий катрен переводит ощущения в иной, высокий регистр, ибо здесь говорится о возвышенном, о Любви. Красота первой строфы соединяется с динамикой второй. Оттого здесь так много глаголов, запечатлевающих действие. Это синтез. Одновременно передается сдвиг во времени. Если в первом катрене ночь только пришла, как сказано в тексте, «свершилась», а во втором – полностью состоялась, то в третьем катрене она уже истаивает, «словно дым». Наступает предрассветная истома, на которую по-своему реагируют возлюбленные. Двустишие содержит закономерный итог:

Беспамятство, но сладкое меж нами,
Две плоти обменялись именами.

Однако сонеты, собранные в книге «Ученик Петрарки», интересны и в другом отношении. Почти все они наделены, как определил В. А. Шошин, «подчёркнуто атрибутивными названиями»⁹⁹. В самом деле, в книге Раевского есть «Хрустальный сонет», «Видеосонет», «Весенний сонет», «Летний сонет», «Зимний сонет» и т. д. Их названия порождены восприятием не только времени, но и пространства. Обратим внимание на сонеты «Под созвездием Девы», «Лесной сонет», «Сонет-эхо», «Пространный сонет». Иногда они передают одновременно ощущение движущегося времени, формы и разворачивающегося пространства. Такую функцию выполняет «Ожерелье вольных эротических сонетов…». А такие лирические пьесы, как «Рябиновый сонет», дают определенное представление о красоте и цвете.
Цветовые восприятия вообще чрезвычайно характерны для стихов Раевского. В новой книге встречаем стихотворения «В кофейный цвет окрасился закат…», «Ночь белая бела и не бела…», «Колдовская бирюза», «Белая нежность», «Алая мистерия», «Рыжему коту», «Охрист до страсти лес осенний…», «Синее тепло» и др.
Лирику Раевского, представленную в сборнике, отличает неизменная живописность. Поэт хорошо чувствует неповторимость цвета. В его стихах «цветом вишни закат кровоточит», но он же может гореть и «мандариновым цветом». Поэт остро чувствует и «лазурный мир – подснежниковый рай», и май, «облаченный в яблоневый цвет», и листьев «перламутровую осыпь», и «листвы акварель». В великолепном по изобразительности стихотворении «Теплая метель» можно найти такой образ:

Блестящей бело-розовой пастелью,
Сквозь трепетность палитровых чудес,
Пух тополиный теплою метелью
Взлетает до рассветливых небес…

Автор стихов замечает, что кленовый лист поздней осени – рыжий, что солнце золотит лица, а «две радуги слетаются в сонет, / Окрашивая строки умным цветом, / Четырнадцать мазков душой согреты…».
Лирический герой Раевского чуток не только к цвету, но и освещению. Он видит «из зазеркалий луж дрожащий свет» и «луны ночное пламененье»; поражен тем, как «солнце светом тучи рвало». Стихотворение «Закат мне выстелил дорогу» представляет собою световую партитуру, в которой усталое освещение гаснет, закатный свет сменяется сумраком («тьма об ноги бьёт челом»), а тот – мраком, наступающей темнотой ночи. Но, оказывается, именно она-то и отрадна. Темнота условна, потому что внутренне светозарна: героя ждёт возлюбленная. А потому – «Скорее в ночь! Там мой черед…».
Поэт улавливает динамику происходящего вокруг, подмечая, как во время дождя «танцуют лужи в диком вальсе», как Исаакий «потеет, словно от стыда», как вспыхивает ночь «великолепной белой чистотой». И тут особую функцию несут глагольные формы, передающие движение и изменение. В упомянутом ранее «Светлом сонете» происходит удивительное скрещение светового и динамического начал: образы горящей свечи и танца сливаются в радостное торжество жизни и света. Яркой изобразительностью отличаются «Маленькая сказка» и «Рябиновый сонет».
В традициях А. Фета Е. Раевский разрабатывает мотив отражения в воде («Синее тепло»). Человек нередко вписан в окружающий пейзаж или возникает из него. Так, из мира зимней природы, словно Снегурочка, является героиня «в тончайшем ожерелье из снежинок» («Иссякла осень и невосполнима…»). Нечто аналогичное показано в «Черёмуховой доброте», где возлюбленная «обрамлена» образами природы, так что «цвета цветов забылись в подражанье / твоей красе…».
В сборнике «Ученик Петрарки», как мы уже заметили, представлены не только сонеты, но и иные поэтические формы. Здесь можно найти миниатюры, состоящие из двух четверостиший, позволяющих поэту лаконично и ёмко нарисовать пейзаж. Таково стихотворение «Льёт ночь в предчувствии кипенья…», где замечена листва, которая «ещё полна сомненья…» и поляны, которые «дремлют в ожиданье» росы и дождя. Другая миниатюра – «Ожиданье» – тоже рисует ночь, но иную, «терзающую душу» лирического героя. Здесь темнота воздействует на нервы, а злая тишина «заткнула уши».
Есть в этой книге стихи ещё меньшего объёма, состоящие из одного четверостишия. Такова миниатюра «Нельзя не восхищаться, не любить…». Другой пример – «Шорох кричит, мешает», крохотное стихотворение, в котором поэту удалось передать обстановку, подготавливающую его к написанию очередного сонета. Такой же лаконичностью отличаются этюды, скажем, «Ночной этюд», состоящий из шести строк, которые парадоксально вмещают наряду с поэтическими сторонами жизни (шершавые вязы, объяснение в любви) и негативные явления («мата отборные фразы», услышанные автором). Подобные этюды иногда заключают в себе поразительные наблюдения и зарисовки. Такова, например, «одинокой рябины продрогшая гроздь» в этюде «Наедине с рябиной».
Ещё большей краткостью отличаются нерифмованные двустишия, включенные в корпус этой книги. Среди них есть сентенции, рожденные приобретенным жизненным опытом и отличающиеся большой мудростью. Вот примеры:

Поэты много знают наперёд,
Но знанье их грядущее оценит.

Или:

Две чистоты, нашедшие друг друга,
Сияют миру новой чистотой.

Нельзя не увидеть в этом двустишии своеобразное зерно сонета «Пленителен твой запах чистоты…».
В характеризуемую книгу вошли и афоризмы Е. Раевского, состоящие из единственной строки. Среди них есть такие изречения, которые заслуживают право быть помещенными в своды мудрых мыслей. Вот отдельные образцы: «Учитель тот, кто учится до гроба»; «Труд – прелюдия радости»; «Мыслить значит действовать», «Лень – привилегия рабов» и др.
Однако обзор содержания сборника не может ограничиваться упоминанием только форм и произведений большего или меньшего объёма. К составу книги можно подойти и с точки зрения разнообразия жанров, представленных в ней.
Романсы, о которых мы подробно говорили в специальной главе, составляют содержание книги наряду с преобладающими в ней сонетами. Здесь можно найти «Романс», «Весенний романс», «Благодарю», «Цыганское», «Романс о романсе», а также те поэтические произведения, которые стали романсами: «На крыльях ночи», «Любовь моя, волшебное дитя…», «Давай с тобой увидимся во сне», «Ты шла ко мне», «Сонет свечей», ставший «Романсом свечей», «Волшебный сад», «Моя беда» и другие. Присутствуя в сборнике, эти произведения существенно обогащают палитру автора.
Рядом с романсами мы находим песни: «Рождественская ночь», «Весенняя песня», «Ангел мой нежный», «Я всё простил», «Прощай, любовь». В отличие от романсов эти произведения состоят из куплетов и повторяющихся припевов, имеют более простую композицию и мотивную структуру, менее сложные образы и более доступный поэтический язык.
Среди других жанров в книге «Ученик Петрарки» встречаются баллады («Баллада о бесправном герое»), элегии («Питерская элегия», «Элегия»), медитации («Размышления поэта», «Лужские размышления», «Размышления о славе», «Назидательное размышление»), думы («Дума»), притчи («Притча»), послания («Письмо поэту Сергею Макарову на Ладогу», «Моим землякам», «К музе»), сказки («Маленькая сказка», «Сосна и улитка»), мадригалы («Посвящение в альбом»), колыбельные («Колыбельная»), монологи («Монолог юноши из Афин»). Это говорит о большом жанровом разнообразии книги.
Скажем несколько подробнее об элегии в творчестве поэта. Этот жанр лирики обычно посвящен печальным раздумьям. В. Г. Белинский называл элегией «песню грустного содержания», ища подтверждения в произведениях Е. Н. Батюшкова и Е. А. Баратынского. Нередко поэты превращали элегию в произведения «унылого» содержания (П. Ронсар и Ж. Дю Белле), а русские лирики В. Туманский и А. Подолинский наполняли её пафосом разочарования или горьким наслаждением собственной грустью. Иные настроения мы встречаем в элегиях Евгения Раевского. В стихотворении, которое носит название самого этого жанра – «Элегия», – мы не находим ни разочарования, ни уныния, ни меланхолии. Легкая грусть его соединена с жизнеутверждением, воспоминания о зубчатом Саяне сплавлены с раскрытием красоты росой умытых полей, таёжного шума «чутких крон берез, рябин и сосен». Если и живёт здесь оттенок печали, то лишь оттого, что встреча с Саянами состоялась давно, в годы юности, и теперь возникает лишь «в тревожных снах». Элегия поэтизирует прекрасный мир природы и отмечена печатью уравновешенности, ритмической неторопливости и звуковой плавности. Она задумчива, как сами «далёкие и задумчивые Саяны…».
Однако каких бы жанров ни касался Е. Раевский, какие бы формы ни разрабатывал он, ведущей темой их остаётся любовь. Мало кто из современных лирических поэтов так постоянен в поэтизации этого чувства, в разработке этой темы, в варьировании её мотивов. «В Любовь бросаюсь без опаски, / Как мотылёк в огонь костра», – провозглашает автор сборника. Это заявление знаменательно. Поэт проявляет поразительную смелость, развертывая свой любовный роман и вводя читателя в перипетии интимного сюжета. Он утверждает приоритет, главенствующий характер этой темы в его поэзии. «От любви все мои истоки», – читаем мы в стихотворении «Написал я в мороз теплом…». Для читателя погружение в эту поэтическую стихию Раевского глубоко поучительно. Прежде всего потому, что в основе этих любовных стихов – постоянное восхищение женщиной и уважение её. Поэт подчёркивает чистоту интимных отношений любящих, их светозарность. Это находит своё выражение в девизе: «Нет для меня желанней чистоты». Отражено это и в метафоре «запах чистоты», открывающей одно из самых проникновенных стихотворений поэта, которое уже было предметом нашего анализа. Раевский раскрывает при этом преданность и верность, присущие обоим любящим:

Познав однажды в жизни божество,
Я сохраню навеки с ним родство.
(«Я не хочу терять своей богини…»)

Лишь иногда возникают достаточно чужеродные для этих отношений мотивы ревности, минутного сомнения, кратковременного охлаждения. Но и они в стихах Раевского поучительны, ибо увидены в реальной действительности, пережиты в собственном опыте, преодолены силою чувства, ума и воли. Свой путь и свое тяготение к любимой поэт определяет такими весомыми словами:

Восхождение к непознанной загадке
Через тернии любви своей к тебе.

Как правило, в стихах сборника доминирует устойчивое влечение и глубина чувств, а признания в любви сопровождаются сильной, упоительной страстью:

Нет во мне ни на миг отрешения.
Вне любви не пою, не блаженствую,
И гармонию, как приношение,
Посвящаю возлюбленной женщине…
Ты послушай меня окрыленного,
Эта песня из сердца влюбленного.
(«Вне любви не пою…»)

Что ещё примечательно в лирике Евгения Раевского, так это поэзия разделенной любви, что делает её столь непохожей, скажем, на лермонтовскую интимную лирику.
Поэт затрагивает нередко и откровенно эротические мотивы. В этом – неповторимость разработки им любовной темы в таких, например, лирических пьесах, как «Два голоса», «Сонет женской груди», «Волшебной женщине», «Ожерелье эротических сонетов», где цепляются друг за друга 15 произведений этой формы. Этот венок сонетов составлен у Раевского из пряных и дышащих страстью произведений. Поэт варьирует здесь плотские мотивы, любуется красотой женской наготы, слиянием любящих: «одна душа блистает в двух телах», «мы в наслажденье слиты воедино». Как долго поэзия чуждалась, стеснялась касаться этих граней и сторон любви, хотя они – её естественная принадлежность! Раевский касается их. Но при этом он, не утрачивая чувства меры, никогда не забывает о духовном единстве любящих и передаёт его неизменно: «твоё впитал я сердце, мысли, ритмы».
Хочется отметить и то, что безудержная страсть сочетается в этих стихах и с поразительной нежностью. В стихотворении «Великий пустяк» организующим семантическим началом становится именно концепт «нежность». Пять раз звучит это слово в пределах небольшого художественного пространства этого текста, обретая разные грамматические формы и смысловые оттенки: «нежность», «внежняясь» (неологизм), «нежнеющий», «нежнейшая», «нежности»… И в другом стихотворении – «Твои цветы» – поэт делает сокровенное признание:

Я изволновываюсь в нежности…

Новый неологизм, использованный здесь, помогает освежить фразу и приковать к ней читательское внимание.
Особый пласт характеризуемого сборника составляют стихи, посвященные городу на Неве, о которых речь пойдёт в новой главе.

Следующая глава Предыдующая глава Монография Е.С. Роговера
«Больше чем поэт»