ОтзывыМонография Е.С. Роговера«Больше чем поэт» Статьи и рецензии Поэтические посвящения, пародии, эпиграммы Отзывы читателей |
Ученик Петрарки, поэт нежности и мужества
Поэзия приходит волнами, может быть, в этом верный залог её океанской неисчерпаемости? В 1950-е годы из Ленинграда отчётливо прозвучали на всю нашу страну первые книги Надежды Поляковой, Владимира Торопыгина, Олега Шестинского, Сергея Давыдова, Анатолия Поперечного, Анатолия Сорокина, Льва Куклина – целый хор, урожайное было десятилетие, точнее, вторая его половина. Волну ленинградцев 70-х годов энергично открыл Сергей Макаров своим «Краснопогодьем». И вот ныне – новая волна, новые имена. А может быть, и новые звёзды на притихшем было, переменчивом нашем небосводе?
Светом и впрямь наполнены стихи Евгения Раевского. Светом души, светом мысли и вечерней задумчивой лампы над письменным столом, светом сердечного стремления к радости и доброте. Образы эти – не отвлечённы, свет – ключевое понятие в поэтике Раевского, притом в разнообразных его проявлениях и в разной степени интенсивности. В глазах любимой поэт видит «кристаллы вешних звёзд», жизнь его проходит «меж слов-зарниц», он напоминает себе и нам: «Нельзя навстречу солнечным лучам безмолвствовать…»
Безмолвствовать нельзя, так и возникает поэзия – полногласно и значительно. «Не в себя я влюблён, в поэзию, без неё я не мыслю жить», – признаётся наш автор. И вот уже свет, постоянно присутствующий в мире, – собственно, и создающий наш мир! – приобретает собственно творческий характер: «Опять блаженный луч воображенья молитвенно коснулся глаз моих». Интенсивность творческого трепета всё усиливается: «Сияньем чувств воспламенён, горю…»
Чему же посвящено сиянье чувств? Автор отвечает словами Дж. Пауэлла: «…Факел поэтов зажигается только о пламя любви…» Сиянье чувств обращено – «тебе, несущей мне зарю…» Какую же именно форму обретёт лирический взлёт? Трудную ношу взваливает на себя наш автор – он обращается к сложной форме сонета. Не рискованно ли после Петрарки, и Данте, и Шекспира, и Гёте, и Пушкина?
Наш поэт не имеет прямого отношения ни к «сицилийской школе» сонета XIII века, ни к тосканской поэзии. Но в несколько скованной форме сонета он чувствует себя довольно уверенно. Верно было сказано, что в сонетах Раевского чувствуются плечи гигантов и русской, и мировой поэзии, но на этих плечах он стоит не шатаясь. Мы не знаем, как именно состоялась встреча Раевского и сонета, но мы видим органичность и даже непреложность их дружбы. Даже возлюбленный поэтом свет мирового пространства приобретает несомненный сонетный привкус: «Пей до последнего глотка сонетный свет из родника…»
Конечно, герой сонетной лирики – героиня, любимая, видение, мечта. Сами названия книг Раевского покорны властительнице его сердца:«Власть – сонетам…» (1994), «Любовь моя – волшебное дитя» (1996). Но ведь единообразие формы сонета должно сковать однообразием страницы лирического дневника! Можно ли на полёт вздохов и восклицаний надеть непреложные обручи непреклонного чередования разнострочных строф? Но вслушайтесь, как разнообразно звучание этих страниц-вздохов!
Автор сам как бы напоминает об этом, давая своим произведениям подчёркнуто атрибутивные названия. Мы встречаем здесь и «Восторженный сонет» (ну, это естественно), и «Весенний сонет», и «Вечерний сонет», и – вслушайтесь! – «Шуршащий сонет», «Испуганный сонет», и, всмотритесь! – «Рябиновый сонет», «Лесной сонет». Так что же – только знакомые нам родные северные леса да рябины и дожди («Дождливый сонет»)? Нет, автор и к античности причастен, о чём свидетельствует «Монолог юноши из Афин». А, и Древняя Греция тут, – не верхоглядство ли это? Наверно, так и прицеплялись к Раевскому когда-то, недаром родной Север его «на износ проверил», как вспоминается ему. Но вспомним, что и его непременный предшественник Петрарка также обращался к античному миру. А главное, что истинность поэзии проверяется её естественностью, и мы воочию видим, как под пером нашего автора сонет взрастает на родных ему и нам просторах органично, как берёза или ива. И автор стремится к ним – туда, «где виден взору истинный рассвет» и «трав оберегает бирюза поэта откровенные глаза».
И к не очень-то близкому сонету Сергею Есенину наш автор обращается также в сонетной форме. И здесь – естественность, и здесь – органичность, присутствует здесь и кардинальный для Раевского образ света, оригинально трансформируясь в обращении к Есенину: «Над книгою твоей объятья света…» К Есенину так ещё вроде бы никогда не обращались. Так что же, признаваясь в любви к Есенину, наш автор начинает ему подражать? Нет, как ни варьируется у Есенина образ весны, у Раевского и весна – своя, неподражаемая, неповторимая: «Девчонкою по лужицам, босая, бежит в меня любимица-весна…»
Если сонет стал едва ли не основной формой итальянской лирики блистательного Возрождения и Барокко, то почему бы не расцвести ему и на восприимчивой русской почве, тем более в наше инициативное время? Может быть, мы и стоим перед эпохой возрождения сонета, как возродили его в своё время немецкий романтизм, а за ним и многонациональные символизм и модернизм в лице и Верлена, и Рильке, и Брюсова, и Д’Анунцио, и Валери. Я слышу тектонические сдвиги почвы.
И может быть, приход нашего героя ожидался ещё до его рождения? Ведь ещё в 1939 году Александр Прокофьев в журнале «Резец» взывал: «Никто, например, не пишет сонетов, а ведь это интересная, сложная форма, свойственная высокой поэтической культуре!» Дорогой Александр Андреевич, добрый призыв Ваш наконец-то услышан!
Мы подробно говорим о сонете в творчестве Евгения Раевского, чтобы подчеркнуть мысль о своеобразии в традиционном. Но при всей своей нарочитой строгости сонет вместе с тем открывает новые пути и к раскованной лирике, ведь сонет в переводе с провансальского – это песенка. А уж быть своеобразным поэту в свободной лирической форме и сам Аполлон повелел. Вместе с нашим поэтом мы видим как «миг семистишья радуги шальной благословляет город…» Вместе с ним мы слышим «воробьиные стаккато, что питерцу понятны и без слов…»
Вслушиваешься – и вдруг ловишь себя на мысли, что естественность этих строк опирается на отсутствие образных вывертов и нарочитых рифм. Автор словно помнит слова Гейне о том, что красивые рифмы нередко являются костылями для хромых мыслей. Красоте – да! Красивости – нет! Нет и самонадеянности, порой присущей молодым поэтам, но мы чувствуем и муки слова, поиски наилучшего выражения чувств и мыслей. Это уже школа его отдалённого предшественника Франческо Петрарки. «Кто в состоянии выразить, как он пылает, тот охвачен слабым огнём».
«Свой я в доску, не залётный, петербургский воробей…» – говорит Раевский, и я вспоминаю, что давно знаю это стихотворение, написанное ещё в 1984 году. Вспоминаю энергию его авторской принципиальности, вызывающей огонь на себя: «Мне не ведом запах льготный – многоцветный лицедей», «Ну, а если и уеду, то не далее Дубков». Недаром, как говорит поэт, «мыл меня дождями Север», надоедая, приучая к себе, привлекая. Недаром навсегда в душу, как тяга земная, вошло «белой ночи колдовство».
Любовь, природа, вздохи, сердечный трепет, но – как широк его диапазон! Молодость уже и по самой природе своей интуитивно стремится к радости, но путь-то к ней – увы! – отнюдь не свободен, не открыт. На этом тернистом пути поэта встречает «злость бездарей», которая «страшнее звёздных войн». Встречает – увы! – и невежество, которое «продажно и подкупно…» На этой дороге, такой светлой в замысле и, может быть, в самом начале, «выродки ведут к венцу позора» и шастают угодники, «на подлость мастера».
Поэта, как и его героя, терзает «приспособленчество сердец». С грустью он признаётся: «Не пером я пишу, а лезвием…» С грустью, но – и гордой решимостью! С решимостью рыцаря вступить в бескомпромиссный бой, ведь сонет по происхождению и биографии своей – рыцарская форма поэзии, недаром в России он звучал напутственным гневом вослед отступающим армиям Наполеона. Да и первый крупный мастер сонета Франческо Петрарка был не только певцом Лауры, но и активным участником социальной борьбы своего времени.
«Я причащался нежностью добра и честностью искал злу исцеленья…» Вотще! Напрасно! Вновь и вновь вынужденно убеждаешься: «Где правит бесталанность чувств и грёз, там Бог о нас не думает всерьёз…» Так что же – отступиться? Опустить руки? Нет, отступать нельзя, только вперёд – вперёд! Хотя и чувствуешь и видишь воочию: «Талант незащищён, тем паче крупный, за праведность он платит головой».
Как бы ни было трудно душе чуткой и отзывчивой, остаётся непреложной раскрытая ею грустная тайна мироздания: «Нет других планет, где мог бы жить и умереть поэт». Значит, снова – в путь борьбы за правду и справедливость, ведь далёкие от нас во времени, но близкие сердцу поэта «гусары в орденах и эполетах» не только пили с прекрасными дамами малиновый крюшон, но и смело шли в бой, защищая и этих дам, и всю страну свою любимую. Да и само имя сонета происходит от латинского «сонаре» – звучать, звенеть, а звенят не только рифмы, но и колокол тревоги, и меч о щит воина.
Поэт слышит, как Русь, «привыкшая к болезненным утратам», взывает к нему как к своему верному сыну, и он не может не откликнуться по-сыновьи: «Мы захлебнулись в нищенстве души» – доколе? Сердце бьётся всё энергичней и решительней, и поэта напутствует на подвиг песенный и ратный необоримое видение надежды: «На горизонте вспыхнул алый парус, как знаменье… Стяг счастья! Это ты?» Любовь, надежда, вера – что ж, традиционно и всегда по-новому поёт в душе каждого это триединство. Тем более – в душе поэта. Тем более – в душе поэта отзывчивого, честного и к добру устремлённого. «Я слышу Ваших крыльев доброту», – обращается поэт к своей героине, но в его стихах мы слышим доброту и его собственных крыльев. Одно крыло – орлиный взмах рыцарства: «На мне господня седина, глаза мои – две добрых бездны, душа чиста и безвозмездна, и полагаю, что сильна…» Другое крыло – присущая подлинному рыцарству нежность, звучащая хотя бы в этой просьбе поэта: «Назовите меня по имени, как зовёте весенних птиц…»
Повторяю запомнившиеся строчки – и вдруг узнаю, что Евгений Раевский работает в Фонтанном доме. Это меня по-новому к нему расположило – вспомнилась проводившаяся в Петербурге конференция, посвящённая «Серапионовым братьям». Вот выступает Сергей Слонимский, рассказывает о своём отце… Вот слово берёт Юрий Томашевский, говорит о Зощенко… «Серапионовы братья» – это и Николай Тихонов, а какой громадный путь прошёл этот поэт от своих первых строк! Кто знает, может, недаром из Петербурга напутствуют «Серапионовы братья» в добрый и долгий путь и Евгения Раевского?
Много может быть обретений на этом пути, притом и неожиданных. Ведь и Шекспир начинал с сонета, но в наивысшей степени свой дар проявил в стихотворных драмах. Ну что ж, наш поэт нежности и мужества, перед тобой теперь уже XXI век – в счастливый путь, Евгений Раевский!
Владислав ШОШИН, профессор, ведущий сотрудник
Института русской литературы (Пушкинский Дом)
Российской академии наук